Роман Сергея Шаргунова: 1993

Сергей Шаргунов написал роман о самом трагическом событии «демократической России» – расстреле Белого дома в октябре 1993 года, а вместе с ним – демократии и законности в стране на долгие годы. Приводим отрывок из его книги «1993».

Выводы из октября 1993 года и спустя двадцать лет так и не сделаны ни властью, ни поддерживающих её либералов. Они до сих пор уверены, что всё в жизни можно оправдать «целесообразностью» – либеральным детерминизмом. Ещё Карл Маркс описывал либеральный детерминизм: «Он не предполагает возможности в обществе создать для себя какие-то правила игры, какие-то формы организации, кроме тех, которые даны откуда-то извне, якобы «объективно». Они имеют мистическую «природную» сущность, а потому не могут ни оспариваться, ни обсуждаться».

В 1993 году такую мистическую сущность имели «реформы» – продолжают они оставаться таковыми и сегодня.

Безусловно, то, что произошло в октябре 1993 года, является тяжким преступлением, совершённым властью. К примеру, расстрел тогда безоружных людей не может быть оправдан ничем. Но не меньшим преступлением является и оправдание этого беззакония сегодня.

С разрешения автора романа «1993» Сергея Шаргунова и друга редакции Блога Толкователя мы публикуем отрывок, в котором рассказывается о первой фазе защиты демократии в те дни, прорыве манифестантами карательного заслона перед Белым Домом:

Ближе к «Октябрьской» в вагоне стало тесно, в город он поплыл на заполненном эскалаторе. Разговоры, лица, повадки убеждали его, что эти люди с ним заодно, некоторые держали свёрнутые флаги и плакаты. Выходя, Виктор посмотрел на часы над кассами: без пяти два.

Когда он покинул метро, площадь возле памятника Ленину бурлила.

Обогнув толпу, он упёрся в щиты, за которыми виднелись грузовики, казалось, до самого Каменного моста.

Шумели разрозненные голоса и, отталкиваясь от щитов, обретали стальное эхо:

— За Кремль боятся!

— Кончилась малина! Людей море, ты смотри!

— Пацан, отдай дубинку, если русский!

— Две недели измываются!

— Правильно… Две недели в Кремле запой!

— Народ с утра попёр. Я здесь с десяти. Сначала ОМОН мешал. Толкали нас, пихали… Встали, отгородились… Всех не разгоните, иуды!

— На площадь Ильича пойдём. К заводу «Серп и молот».

Вдоль щитов, извиваясь, двигался мужчина с деревянной дудкой, выдававшей насмешливые резкие рассыпчатые трели, в красной мантии поверх куртки и красном колпаке с вышитыми на нём золотыми солнцем и луной.

В начале Крымского моста тоже сверкали щиты заслона. Виктор немного прошёл туда и увидел человека в чёрном, в черной скуфье (слово из кроссворда), с длинным, поднятым над головой деревянным распятием, расхаживавшего среди зеркального блеска щитов, и понял, что это священник.

Тут кто-то сунул в руку листовку. «Дорогая Наденька! — чернело с бумаги, отбитое на печатной машинке. — Трудно выразить словами моё потрясение от известия о кончине Вашего мужа Валентина Константиновича Климова, слесаря-ремонтника Дома Советов. Невозможно поверить в его гибель среди белого дня по пути на работу, когда вроде бы нет войны, нет фронта. Глубоко скорблю в Вашем горе. Обещаю, что закон, суд праведный обрушится на головы тех, кто избивал и убил Вашего мужа. Исполняющий обязанности Президента России Руцкой».

Ниже клубилась размашистая чёрная подпись, похожая на изображение грозовой тучи.

На Ленинском проспекте скапливались люди, доносились зовы мегафона.

Он начал протискиваться, пытаясь разобрать, кто выступает. Вокруг было всё больше снарядившихся к бою:

у одного — медный водопроводный вентиль, надетый на пальцы, у другого — кусок трубы с таким знакомым отверстием свища. Наконец он добрался до сердцевины колонны, где парни в кожанках, сцепившись локтями, окружили двоих. Виктор узнал депутатов. Уражцев держал в руке пластмассовую коробку мегафона, Константинов — железный раструб, усиливавший крик. Тот, что кричал, был весел и розов, как будто только из парилки, с жёлто-седой шевелюрой. Тот, что держал раструб, был насуплен, с бородой и залысиной.

— Диктатура не пройдёт! — увлеченно заходился Уражцев. — Друзья, надо немножко потерпеть! Давайте отправимся на площадь Гагарина, подальше от провокаций… И на Воробьёвы горы…

Константинов с мрачной важностью несколько раз кивнул.

— Трусы! — заклокотала женщина с воздушными каштановыми волосами. — Уводят народ! Дерьмократы оба! — На неё зашикали, и она стала разъяснять:

—А что не так? Они от кого избирались? От «Демроссии»!

— Все к универу! Вперёд, к знаниям! — счастливо выкрикнул Уражцев.

Толпа потекла по проспекту.

Вытянув шею на чей-то ор, он увидел человека в кожаном шлеме летчика, который тормозил колонну открытыми ладонями:

— Алё! Гараж! Поворачивай оглобли! Наших бьют!

Началось замешательство: толкались, пытаясь идти дальше, но вожаки встали. Потом вожаки развернулись, и все стали разворачиваться, Виктор тоже развернулся, не понимая, что происходит, как не понимал, кажется, никто. Они уже двигались назад к «Октябрьской», мегафон оказался у его затылка, и прямо в мозг ему с помехами и неумело запел радостный Уражцев:

Врагу не сдается наш гордый “Варяг”!

Пощады никто не желает!

Колонна, обрастая растерянными подпевалами, путаясь в куплетах и всё время возвращаясь к первому «Наверх вы, товарищи!», взяла круто влево. Пошли почти бегом, и Виктор увидел сверху, как при заходе на мост небольшую толпу теснит отряд со щитами, а позади в несколько рядов серебрятся щиты, от солнца ослепительные до рези.

В тот же миг, охваченный каким-то детским инстинктом, он не столько подумал, сколько почувствовал: эти щиты — фольга, они бесполезны, они ничтожны, их можно порвать и съесть как конфету. И тогда, глядя не вперёд, а вверх, в сладкую синеву, подставляя горло солнечным лучам, он громко, протяжно, восклицательно запел, так, чтобы другие слышали и могли подпеть:

Свистит, и гремит, и грохочет кругом!

Гром пушек, шипенье снарядов!

И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг»

Подобен кромешному аду!

Андреевский флаг ласковой бело-голубой волной задел его разгорячённое лицо.

При появлении колонны отряд со щитами отступил и выстроился ещё одним заслоном.

— Пропустите народ к парламенту! — выкрикнул Константинов как-то сварливо; ему ответили одновременным гостеприимным ударом дубинок по щитам, и только теперь Виктор понял, зачем приведён сюда.

— Пропустят, жди, — сказал кто-то.

И сразу заспорили множество голосов:

— Кто там, ясно?

— В зелёном. Внутренние войска.

— Отсюда точно не дойдём.

— Давайте поднажмём!

— Даже если прорвемся, дальше остановят.

— А где наш дух русский? Знаете, когда Суворов через Альпы…

— Тетя, ты чего, исторический роман сочиняешь?

У них в оконцовке колючка да бэтээры.

— Ничего, оружие в бою отымем!

— Завели в западню! Только лоб расшибать! — махнул двумя корявыми руками мужик с пучками морщин вдоль рта. — Я не мазохист! — и принялся выбираться из толпы.

— Сколько дотуда? Подскажите, пожалуйста, — заскрипела старушка в пенсне.

— Пехом можно час! — доложила разбойная бабка, крашенный хной вихор торчал из-под косынки.

— Я и так не дойду, а куда мне с боями? — Старушка озиралась, прикидывая, как бы уцелеть.

— Москвичи и гости столицы хотят видеть своих избранников! Ура! — закричал Уражцев с бодростью свадебного тамады.

— А получат по зубам, — констатировал мужчина, у которого татуировка дракона вылезала пастью и синим пламенем на шею из-за пазухи.

— Надо на чудо надеяться! — сам себе вслух сказал Виктор. — Если на чудо надеешься, то…

— Сейчас сзади ОМОН прихлопнет! — перебил его одраконенный, показывая назад.

Виктор оглянулся и тотчас рассмеялся: «Не прихлопнут!» — сзади, в разноцветных пятнах транспарантов и флагов, колыхалась огромная людская масса, затопившая всё пространство от памятника Ленину до спуска к мосту.

Он почувствовал, что не совсем себе принадлежит, он стал частичкой стихии, которая его не отпустит. Многолюдье, вероятно, впечатлило и солдат — они, присев, с головой прикрылись щитами, второй ряд поставил щиты сверху, а ещё выше, дотянувшись, воздвиг щиты третий ряд — получилась непроницаемая стена, и Виктор вспомнил псов-рыцарей с железными панцирями из фильма «Александр Невский».

Но и эти казались киношными, обреченными шататься, валиться, может быть, тяжело лететь в реку, краешек которой голубел впереди, и в подтверждение этого ощущения глазастая женщина звонко попросила, заламывая длинные руки: «Господи, избави нас от плена!» — и он узнал актрису Варлей из фильма «Кавказская пленница».

Виктор встал на цыпочки, желая выяснить, каково там, на мосту, но лишь чуть шире увидел реку. Мегафон опять захрипел: «Ур-ра!», вокруг подхватили: “В атаку!” — и люди, напирая друг на друга, превратившись в одну тугую волну, вытолкнули его в лязг и мат. Он успел увидеть, как весёлый верзила доской таранит щит и пробивает брешь, как отпрыгивает старик-колобок в коричневой шляпе, из-под которой хлынула кровь. Потом началась свалка, и, провёрнутый в оглушительной мясорубке, он оказался на мосту, босым, лежащим на парне в амуниции с запрокинутым юным лицом, а сверху, давя, шевелился ещё кто-то.

Ему помогли подняться, он наудачу легко отыскал кеды среди чужой обуви, солдата оттащили к парапету, где стояли и сидели остальные в зелёном, безоружные и бледные, некоторые безмолвно плачущие. С другой стороны моста сидели раненые демонстранты. А шествие уже продолжалось, заливая мост…

Один солдат, сидя на асфальте, клонил алую липкую голову, и актриса заботливо промакивала её носовым платком:

— Потерпи, мальчик! Всё хорошо…

— Хорошо мы их угостили! — говорил ей под руку возбуждённый мужчина, непрерывно сплевывая и растирая плевки.

— Лежачих не бьют! Не трохать! — раздалось наставительно-густое от другой теснившейся кучки.

Впереди, как по команде, с блеском падали в реку щиты.

— Сейчас за ними полетишь! — сказала женщина в разорванной куртке: крупный мужлан в надвинутой каске смотрел на неё бессмысленно и скорбно, не мигая, как бычок на хозяйку.

— Берите у них всё! Запасаемся! — донесся хрип мегафона. — Неизвестно что дальше!

— А что дальше? — спросил человек с кровоподтёком под глазом, замахиваясь дубинкой на высокого солдата, и тот сразу испуганно согнулся. — Дальше, гнида тупая, готовь рожу!

— Они ни в чём не виноваты! — закурлыкали женские голоса. — Им приказали!

— А если стрелять будут, тоже пожалеете? — кинул, проходя, немолодой наливной азиат, похожий на Мао Цзедуна.

С этой минуты жизнь перешла на другую скорость. Виктор побежал догонять колонну. Голова кружилась от совершившегося чуда. Людская река текла по мосту по вертикали, а по горизонтали посверкивала Москва-река и покачивалось распятие на плече у священника, шагавшего по-походному споро.

Он сбежал с моста на Садовое, затянутое дымом и гремевшее выстрелами, увидел сверху стальные щиты на Зубовской площади и за ними — сдвинутые грузовики.

Навстречу ему промчал мальчишка на велосипеде, резво крутивший педали и истошно вопивший: «Быстрее! Догоняй! Не отставай!»

Возле старинных провиантских складов толпа окружила автобусы, очевидно, принадлежавшие ОМОНу или внутренним войскам: трофейные дубинки обрушились на стекла, которые осыпались мелкой крошкой.

— Газом бьют! Шашки дымовые! — кашляя, сипло кричал человек, прикрывая нос мохнатым шарфом.

У магазина с вывеской «Прогресс» чинилась дорога — рабочие в оранжевых касках замерли над свеже-блестящим асфальтом. Прочь от них, опрокидывая заграждения, выехал грузовик с красным флагом, развевающимся из окна, и, поняв, что он захвачен, прочитав белые на красном буквы РКРП, Виктор на бегу захлопал в ладоши.

Впереди началась новая драка. Донесся многоголосый, запеваемый на все лады «Варяг», залязгали удары.

Виктор вдруг подумал, что знает, что надо кричать. Одно слово. Он знал это слово, но забыл. Безотчётно и бесстрашно засмеялся, глубоко вдыхая приторный запах газа. Отпрянул к тротуару. Внезапно его сильно замутило и вырвало — спиртом «Рояль» и жареной картошкой. …Виктор вытерся рукавом и заорал освежающее: «ура».

Он вновь мчался вперед и видел множество солдат и омоновцев, которые бежали врассыпную, теряя дубинки и щиты. Там и тут вокруг не успевавших убежать закручивались людские гневные водовороты. Люди, облепив грузовики, вышибали стекла, влезали внутрь. По Садовому уносился военный грузовик с человеком, повисшим на подножке. Человек соскользнул и попал под другой грузовик, гнавший следом.

Третий грузовик под красным флагом затормозил возле раздавленного, кто-то выпрыгнул, нагнулся, похоже, щупая пульс, затем принял флаг из кабины, накрыл тело. Подскочившие перенесли его на тротуар. Всё промелькнуло за какие-то секунды.

Два взмокших парня в кожанках двигались большими скачками, держа с двух концов деревянную скамью, выломанную, видимо, из военного грузовика.

— Разбудили медведя! — выдохнул сосед Виктора по пробежке, спортивный старик с возрастной гречкой на лысине, распечатывая губы, запекшиеся красной коркой. Он обнимал бревно, словно добытое из леса.

Они остановились. Перед ними была Смоленская площадь, перекрытая со всех сторон, заполненная бесчисленными касками; позади зеленели грузовики и краснели пожарные машины. Отступавшие вливались в этот заслон, умножая его. Желто-коричневая высотка МИДа была сейчас особенно зловещей, как неприступный средневековый замок.

«Богатырь», — прочитал Виктор вывеску на магазине, и это слово болезненно отозвалось в нём.

Двое автоматчиков в касках выдвинулись из-за щитов и разрядили обоймы вверх. Прямо на них в распахнутом бирюзовом пуховике шел мужичок, сжимая толстую пачку газет. Наперерез ему выскочил мент в серой шапке, резко взмахнув ногой в тяжелом ботинке. Мужичок уклонился и затряс газетами на вытянутой руке, словно предлагая их купить.

Виктор оглянулся, и у него перехватило дыхание: всё Садовое заполняли люди, им не было конца. Многие, сгорбившись, долбили дубинками или сидели на корточках; он понял: они привычно отколупывали асфальт.

Со стороны щитов поплыл приторно-едкий запах, вокруг закашлялись, натягивали на лица горлышки свитеров, прикрывались шапками и носовыми платками. Виктор смахнул длинную слезу; его уже не тошнило, но в горле першило, как будто там песок.

— В бой! — захрипел в мегафон неизвестный ему мужчина с вытянутым южным лицом.

— За Русь-матушку! — и старик с гречневой головой, размахнувшись, швырнул бревном, как снарядом.

Виктор неожиданно вспомнил слово, которое закатилось в тёмную щель памяти. Выхватив из кармана куртки поджигу и коробок, чиркнул спичкой и закричал по складам:

— Ре-во-лю-ция!

Залп самопала затерялся в криках, но словно в ответ на стальные брызги из пожарных брандспойтов обрушился ослепительно-белесый ледяной поток, парализующий, как сход снежной лавины.

Грузовик с новым красным флагом, на этот раз выставленным на крыше, подкатил к щитам. Люди ринулись за ним, грузовик почему-то остановился — может быть, водитель пожалел давить, — флаг сбило струей, а в следующий миг, не тратя времени на раздумья, уже зная, что вот она, это она, ре-во-лю-ция, проплыв под клокочущей водой, мокрый насквозь, Виктор вынырнул между щитами и вломился в гущу ОМОНа, деревянной ручкой самопала засветив кому-то точнехонько под каску.

Его принялись лупцевать дубинками, он взвыл от животной боли, и тут на обидчиков пришелся удар наступления.

Теперь на Смоленской площади началось настоящее рубилово. Обе стороны, смешавшись, как древние рати, били друг друга остервенело. На переднем рубеже мелькал чёрно-жёлто-белый флаг, безостановочно колошматя по каскам, слышались женский визг, мужской мат и надрывное «За Родину!»

Щиты отступали и мешались с хрустом и звоном, как будто треснули льды и потекли по огромной реке. Вот уже захвачены пожарные машины, и развернутые брандспойты обрушили потоки на врагов… Вот уже те побежали со всех ног, а один, забравшись на брезентовый кузов, растирал кровавые сопли и затравленно таращился.

Омоновцы, солдаты, менты неслись табунами. Толпа гнала их с улюлюканьем, как добычу, пиная слетавшие каски и фуражки.

Виктор, не понимая, что орёт, сжав непонятно откуда взявшуюся резиновую дубинку, сменившую поджигу, рванул над туннелем влево. Там уже не было никаких кордонов, и он снова нараспев захохотал от того, что сотни и сотни в зеленом и сером улепетывали от их небольшой бешеной группки по пустому Калининскому, в то время как многотысячная толпа ещё не успела повернуть с Садового…

Пуля с шипящим свистом майского жука пролетела у него мимо уха.

Затарахтело, загремело, засвистело…

— Пулемёт!

— Автомат!

— Ложись!

Толпа выплескивалась на улицу из-за поворота и металась.

Виктор, слегка пригнувшись, отставая, бежал на выстрелы рядом с парнем с красивым начесом смоляных волос. Окна мэрии золотисто горели под солнцем, как чешуя. Забабахало отрывисто и глухо.

— Помповое, — задыхаясь, процедил парень, — это ж помповым бьют…

Вокруг топотало еще множество ног.

— Как будто шампанское открывают, — засмеялся нервным голосом мужчина в косухе и в камуфляжной кепке, поправляя громоздкие очки.

— Писатели? — спросил Виктор.

— Это ж Белов Василий, — парень взмахнул указующей рукой. — А вон это — Лимонов.

Они выскочили под пандус мэрии, где отряд омоновцев в синих бронежилетах веером поливал улицу автоматными очередями.

«Фашисты!» — парень потряс кулаком, пробегая дальше. Женщина в серых домашних штанах, вскрикнув, как ужаленная, схватилась за кроссовку и запрыгала на одной ноге. Мужичок в бирюзовом пуховике упал плашмя, накрыв собой стопку газет. Виктор споткнулся об него и растянулся, и тотчас перестали стрелять — нарастал грозный рёв моторов.

Привстав на колено, Виктор глянул через плечо: семь могучих «Уралов» ехали по Калининскому, заняв все полосы, на крышах развевались пять красных флагов, один андреевский и один чёрно-жёлто-белый, сзади валил народ.

— Уходите! Уходите отсюда! Пошли! — слышалось впереди. Фигуры в зеленом побежали от Белого дома к мэрии, и теперь вслед им кричали: — Крысы!

Вот уже первый грузовик начал долбить оранжевую поливалку, отстранил ее, двинул дальше, приминая колючую проволоку. Другой последовал его примеру, подоспел третий… через минуту образовался проход, Виктор бросился туда вместе с другими, которые пихались, как пьяные, подтягивали друг друга за руки, перелезали через кузова и горланили:

— Победа!

Виктор выскочил на площадь, чтобы увидеть, как по мосту уходил канареечно-желтый бэтээр, а омоновцы и солдаты, слипаясь, точно пластилиновые, забились на пандус мэрии и под него, а зеленый бэтээр от мэрии выдавал трескучие очереди в небо, обреченно отгоняя наседавших, а небо стало ещё ярче и голубее, наверно, потому, что на его фоне высился белоснежный дворец и оттуда, открыв объятия, спешили люди и изо всех окон махали что было сил.

Он заметил среди бородатых баррикадников торопившегося, хромая, десантника-депутата Ачалова с красным крупным лицом, и тут же опять засвистели майские жуки пуль.

Все попадали, залегли, покатились, спрятались за грузовики, поливалки, гранитные надолбы и парапеты.

— Украина! С Украины снайпер, сука! — по-девчоночьи кричал подросток, прилегший рядом, поглощая глазами что-то далёкое, и Виктор не сразу понял, что «Украина» — высотка гостиницы за мостом.

От дверей мэрии отделился отряд в касках, паля из автоматов налево и направо и перебежками приближаясь к Белому дому. За ними осторожно полз бэтээр, поводя стволом пулемёта.

Обрушилось разом длинное зеркальное стекло возле парадного подъезда. В ответ из окна Белого дома тоже заговорил пулемет, следом на ступени выбежали несколько человек в черных рубашках и беспорядочно застрочили от животов. Виктор разглядел их повязки — белые знаки на красном.

Омоновцы остановились, кинулись обратно, под прикрытием бэтээра исчезли внутри мэрии.

Заткнулся снайпер, словно на перекур. Народ медленно, тревожно поднимался, как примятая трава, оставляя несколько неподвижных тел, толчками вливался в дыру, свободную от колючей проволоки, бежал мимо дворца, стремясь быстрее преодолеть опасную территорию.

По Конюшковской улице маршировала серо-синяя камуфляжная стена.

— Софринцы! — гаркнул какой-то осведомленный демонстрант в железном пожарном шлеме.

Во главе батальона шагал квадратный военный с тремя звёздами на погонах и седыми усами моржа и ревел в рацию:

— Снайпера еб…ые! Я двух солдат потерял!

Прихрамывая, к нему устремился Ачалов, чье широкое лицо стало совсем красным.

— Снайпера еб…ые! — ревел военный по-прежнему в рацию, глядя не на Ачалова, а в небо, где пролетал косяк птиц. — Приём! Я, полковник Васильев, перешёл на сторону Белого дома! Приём! И они обнялись, хлопая друг друга по спинам…

Источник:Блог Толкователя